Кузмин Михаил Алексеевич

Кузмин Михаил Алексеевич

Михаил Алексеевич Кузмин (6 (18) октября 1872, Ярославль — 1 марта 1936, Ленинград) — русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор.

Родился в Ярославле в семье дворянина Алексея Алексеевича Кузмина (1812-1886) и его жены Надежды Дмитриевны Кузминой (урождённой Фёдоровой) (1834-1904).

"Король эстетов", "законодатель мод", "русский Брюммель" – так называли современники известного поэта Серебряного века Михаила Алексеевича Кузмина.

Был Кузмин настолько необычен, эпатажен, что биография его еще при жизни обросла невероятными и зачастую взаимоисключающими подробностями. Поговаривали, что был он старообрядцем, что учился у иезуитов. В Париже он будто бы танцевал канкан с моделями Тулуз-Лотрека, а в итальянском монастыре, где он якобы провел послушником три года, носил вериги. А еще про него говорили, что служил он "малым" в мучном лабазе, участвовал в "Союзе русского народа" и был обладателем 365 жилетов! [1]

Достоверных фактов его жизни известно тоже немало. Детские годы будущего поэта связаны с Саратовом. Здесь, около десяти лет, с 1874 года, жила его семья. Отец Алексей Алексеевич, бывший моряк, служил в Саратовской судебной палате. За это время Кузмины несколько раз сменили квартиру.

"Сначала мы жили у Медведевых где-то на Пешке у Старого собора. Они были староверы, и когда было затмение солнца, надели саваны, зажгли свечи и ждали светопреставления. А бабка зарыла в землю на всякий случай целое решето яиц, но этого всего я не помню, потом переехали на Аничковскую около плацпарада и дома полицмейстера Арапова. Дом Бодиско, пензенских помещиков. Дом был на косогоре. Со стороны двора и улицы одноэтажный с мезонином. Со стороны яблочного сада - двухэтажный. Первый, с улицы, и второй, со стороны сада, занимали мы, внизу с сада жила сама Бодиско…

Помню анфиладу комнат, в детстве казавшихся огромными, окна по два, по три, из которых через сад и нижние улицы видна была Волга, то с бесконечными зелеными лугами за нею (а по ним передвигаются тени от облаков), то залитая лунным светом, всегда с пением издали. Свет был в зале, где мама играла на рояле 5 опер, и в кабинете, а гостиная и спальня были темные, только луна. Я перед зеркалом танцевал под мамину музыку или бегал за ходившим взад и вперед отцом и шлепал его по заложенным за спину рукам, пока он неожиданно не ловил меня широкою и теплою ладонью… Потом мы переехали на ту же Аничковскую в дом Ларионовых[2].

Следующая квартира была на той же Аничковской в доме Ларионова. Тут все было менее шикарно и даже более распущенно, но я все лучше помню. И сад, где была беседка, куда забрался еще тихий сумасшедший и стал молиться на восток, и балкон, где мы летом пили чай и брат мой вешал кошек, которые таскали оставленную провизию. Бывали дни, что по нескольку в ряд. Тут гостили у нас тетя с двоюродн<ыми> братьями, тоже Ларионовыми, Митей и Костей… Перед нашими окнами была католическая духовная семинария, и мальчики в рясках играли в лапту и бегали по саду и по двору…

С переездом в дом Смирновых на уг<лу> Приютской и Армянской, мои воспоминания приобретают такой связный характер, что их нечего приурочивать к квартире, а надлежит разместить каждое в свое место. Квартира была больше, м<ожет> б<ыть>, чем у Ларионовых, но хуже, не было сада, я жил в светлой прихожей за шкапами, двор был крохотный, но видна была все-таки Волга и было с парадного чуть не три передних. Хозяйка была родственницей Миклухи-Маклая, и он к ней приезжал.¹⁸ Меня поразила в этом путешественнике какая-то папуасская шевелюра. В Саратове я видел живыми Миклуху-Маклая, Мордовцева, Ровинского, Саразате и Дезирэ Арто[3].

Кузмины несколько лет подряд снимали дачи в районе Бараникова оврага. Незадолго до смерти Михаил Алексеевич напишет настоящий поэтический гимн саратовским оврагам: "Нигде не было так много шиповника и бабочек. <...> Какие краски, какие махаоны, подалириусы, аполлоны, марсы, траурные и какие-то сумеречные, толстые, как большой палец, серые с розовым, серые с оранжевым! И ночные. И летучие мыши. Ночи там были черные, как сажа и жаркие, как печка, и все запахи, и мириады светляков. Цветы целыми огромными полянами, незабудки так незабудки, колокольчики так колокольчики, душистый горошек и ландыши. В последнем овраге был даже ковыль. Потом везде полынь, мята и богородичная травка, как в аптеке или в английском бельевом комоде"[4].

А потом был Санкт-Петербург, родина матери, куда в 1884 году уехала семья. Дома у Кузминых нередко звучала музыка. Поэтому не удивительно, что юный Кузмин увлекался музыкой и всерьёз готовился стать композитором, учился в консерватории у Николая Андреевича Римского-Корсакова и Анатолия Константиновича Лядова. Стихи он начал сочинять случайно – по собственному признанию, не мог найти подходящих слов для своей музыки. Брюсов посоветовал ему писать самому. Кузмин попробовал, и сразу получилось.

Вот как сам несостоявшийся композитор объяснил своё обращение к поэзии: "И легче, и проще. Стихи так с неба готовыми и падают, как перепела в рот евреям в пустыне. Я никогда ни строчки не переписываю". Так, неожиданно, в 33 года Кузмин стал поэтом. Вскоре начали выходить его поэтические сборники: "Сети" (1908), "Осенние озера" (1912), "Вожатый" (1918), "Нездешние вечера" и "Эхо" (1921), "Парабола" (1923), "Форель разбивает лед" (1928) и другие.

После революции поэт всё меньше публикует свои стихи, а затем и совсем перестал их публиковать. Подчеркнутый эстетизм, утонченность певца "нездешних вечеров" не вписались в стилистику эпохи, воспитывавшую нового человека с крепкими мускулами и нервами. Михаил Алексеевич занялся переводами, принимал участие в театральных постановках в качестве музыкального руководителя, писал театральные рецензии. До сих пор мы читаем в его переводе "Золотого осла" Апулея, сонеты Петрарки.

Репрессии тридцатых годов обошли Кузмина. Вероятно, его спасла дружба (еще по петербургской гимназии) с наркомом иностранных дел РСФСР Георгием Васильевичем Чичериным. Но имя Кузмина на полвека было забыто. Только в 1980-е годы стали появляться публикации о нем и переиздаваться его произведения.